Я никогда этого не понимал.

Когда я начинал писать, это было как рэп. Помимо Ракима на меня сильно повлияли ритмы речи, звучавшей вокруг. Как сказала бы Зора Ниэл Херстон (Zora Neale Hurston), в людских голосах рокотали барабаны. С тех самых пор я, точно какой-то рэпер-недоросток, пытаюсь привнести звук этих барабанов во все, что я пишу. Я никогда не понимал, зачем мне «говорить правильно» — ведь ни в стихах, ни в статьях это не требуется. В целом мне всегда казалось, что «правильное» на баскетбольной площадке не будет «правильным» во время собеседования при приеме на работу. Свои «правильно» есть и у писателей вроде меня, и у адвокатов в суде. Я считаю, что моему сыну стоит выучить «стандартный английский» по тем же причинам, по которым имеет смысл учить «стандартный французский» или «стандартный испанский». Знать вообще лучше, чем не знать.

На днях я в первый — и, к сожалению, в последний (Джерри, как же ты мне нравился!) — раз смотрел «Комики едут пить кофе» («Comedians in Cars Getting Coffee»). В этом выпуске участвовал французский комик Гад Эльмалех (Gad Elmaleh), и он в какой-то момент сказал Сайнфелду: «Я не понимаю бейсбол, и уже смирился с тем, что ты не объяснишь меня, как в него играют». Я знаю афроамериканские дома, где эта фраза стоила бы Гаду пять центов. Мне же это показалось очень забавным. Ведь по-французски, когда вы просите кого-то что-то объяснить, вы можете сказать: «Expliquez-moi» — что вполне можно дословно перевести именно так. Ни в том, что Эльмалех подумал, ни в том, что он пытался сказать ничего неправильного. Он не говорил на плохом английском — он использовал английские слова и французскую грамматику. Именно это и выглядело странно — как баскетболист, играющий во фрачной паре.

Это небольшой, но важный урок изучающим иностранный язык. Люди не столько «плохо» говорят на том или ином языке, сколько инстинктивно прибегают к знакомым формам, избегая лишней работы. Когда украинец в сериале «Прослушка» говорит: «Почему сразу Борис?» вместо: «Почему меня всегда называют Борисом?», в этом нет ничего аморального, ничего портящего наших детей — это просто кое-что говорит нам о его родном языке. «Неправильности» в речи афроамериканцев, это тоже всего лишь след других языков, хотя ученые пока не уверены в том, каких именно. Это лишь упаковка, однако упаковка для нас очень важна, и язык тому пример.

Недавно я читал у Энн Аппельбаум (Anne Applebaum) о том, как воспринимали русских, когда они гнали немцев через Польшу и Германию в конце Второй мировой.

Зацените:
«Описывая происходящее, многие говорили о „новом монгольском вторжении“. Эти отдающие ксенофобией формулировки отражали беспрецедентный масштаб насилия. Джорджу Кеннану (George Kennan) русские напоминали „азиатские орды“. Шандор Мараи (Sándor Márai) вспоминает их как „некую иную расу, рефлексы и реакции которой казались абсолютно лишенными смысла“. Джон Лукач (John Lukacs) говорил о „смуглых, округлых монгольских лицах с узкими глазами, враждебными и безразличными“».

Кеннан считал, что советская жестокость не имела параллелей в современной Европе. Красная армия, действительно, была жесткой, но ведь не беспримерно. Гитлер меньше, чем за десять лет убил примерно 11 миллионов человек, и не думаю, что его жертвы видели в поведении своих палачей особый смысл. Да и чтобы найти в истории примеры опустошения Европы, совсем не нужно возвращаться к временам азиатских орд. Не кто иной, как граф Тилли, выходец из современной Бельгии, подарил нам слово «магдебургизация» — кстати, война, в ходе которой произошел этот эпизод, бушевала в самом сердце Европы и уменьшила население Германии едва ли не на четверть. Я часто сталкиваюсь в книгах с идеей о том, что есть «Западная Европа», где жестокость пусть и аморальна, но логична, и «Восточная Европа», в жестокости которой есть нечто необъяснимое. Восточное, темное, примитивное. Что-то мне все это напоминает.

При случае посмотрите выпуск The Colbert Show с участием Pussy Riot. Очень интересно следить за тем, как идет перевод (полагаю, что девушки в какой-то степени знают английский, но предпочитают говорить по-русски). Юмор никогда не теряется, а значит, не теряются мысли. То есть в некотором смысле обе стороны мыслят одинаково. Юмор иногда зависит от культуры, но культура не герметична, а для мыслей, на которые опирается юмор, география — не препятствие.

Почему мы смешиваем язык и мораль? Подозреваю, что по тем же причинам, по которым нам удобнее считать «русские орды» загадочными азиатами, а Сталина — не просто злом, а злом, недоступным пониманию. Между тем, если присмотреться поближе, смысл и система обнаружатся всегда. Собственно говоря, главное достоинство книги Аппельбаум как раз в том, что вместо того, чтобы перечислять советские ужасы, она их объясняет. Советский коммунизм чем-то напоминал миссионерское христианство, обеспечивая флер респектабельности безжалостному империализму. И читая об этом, я понимаю, что и сам вполне мог бы поддаться его чарам.

Вчера я читал у Аппельбаум главу о секретных лагерях, в которых обучали коммунистов из других стран. Эти люди полностью находились под обаянием того факта, что их допустили в святая святых партии, к тайному знанию. Тут я подумал: «А ведь я тоже мог бы быть таким». И, как я уже отмечал раньше, это и есть самое главное. Увидеть себя в чужом языке, на чужом месте, осознать, насколько хрупка твоя мораль, понять, насколько неуникальны даже самые дорогие тебе мысли.